Пещерножительство ранних христиан
Места, где было много пещер, несомненно привлекали внимание ранних христиан. Первые римские христиане неслучайно собирались в катакомбах — местах, оставшихся от каменоломен, в подземельях, в изобилии встречавшихся под Римом и другими античными городами, в том числе, в Пантикапее и Херсонесе. Считается, что они уделяли особое внимание погребению в нишах катакомб, ибо уповали на воскресение; здесь же, над погребениями мучеников возникали алтари (и в дальнейшем повелось вкладывать в алтарь частицу мощей), складывался ритуал богослужения. Подобные катакомбы найдены в Александрии; но особенное значение в истории раннего христианства приобрела Фиваида. Это пустынная скалистая местность, окружающая столицу древнего Египта — Фивы, и служившая в прошлом местом захоронения египетских фараонов и знати. В первые века христианства она стала приютом монахов — аскетов и пустынников, бежавших от соблазнов этого мира, чтобы предаваться посту и молитве. Таких Фиваид было немало в раннесредневековом мире. Римская цивилизация, погрязшая в грехе и разврате, толкала вернуться к природе; христианство символически выражало себя в возврате к образу жизни времен детства рода человеческого — причем гораздо более последовательно, нежели мы это себе можем представить. Размышляя над мотивами пещерножительства ранних христиан Евг. Марков отмечает: «Восточное монашество постоянно и сознательно ставило себе целью возвращение физики человека к первобытной, так сказать, животной его обстановке; пустынники Фиваиды ходили почти нагие, обрастали волосами, не варили кушанье, не зажигали огня; ели коренья, пили одну воду, заглушали в себе дар членораздельной речи, и упорно избегали общежития, связи с себе подобными. Таким же образом и пещеромания была неизбежным результатом всех остальных стремлений их».
Однако в «пустыни» удалялись не только суровые самоистязатели, стремившиеся очистить дух от плоти, предавая ее всевозможным мучениям. В этом сказывалась гностическая струя в раннем христианстве, видевшая в материи лишь зло. Она была осуждена христианством, которое указывало иной путь — путь просветления плоти. В этом смысле многочисленные «фиваиды» привлекали возможностью простой, чистой, духовной жизни вместе с братьями по вере. Само это слово стало нарицательным, и по смыслу своему оно означало не столько суровое, сколько добровольно избранное сладостное уединение ради новой безгрешной духовной жизни вдали больших городов. Внешне эта жизнь отличалась простотой и близостью к природе: монахи трудились сами, питались плодами рук своих. Отрицание греко-римской цивилизации со всеми ее изысками и ухищрениями как «царства греха» оборачивалось уходом в некий «золотой век» — простую жизнь времен библейских патриархов: жилищем, как встарь, могла служить простая пещера, дикие звери приходили к праведникам и служили им — лев св. Иеронима, медведь св. Сергия, птицы приносили пищу и т. п. Окружающая природа становилась величественным храмом, где раскрывалось величие мира — творения Божия.
Поэтому неудивительно, что места, некогда служившие троглодитам, вновь, уже по иным причинам, стали местом притяжения для ранних христиан. Они вновь сыграли свою роль в эпоху иконоборчества. Весьма характерно, что иконопочитатели, искавшие спасения от иконоборческой ереси, описаны как «обитатели пещер и жители гор». Те из них, кто прибыл в Таврику, обустроились и здесь, как им было привычно, тем более, что пещерножительство имело к тому времени давние и глубокие традиции.
Так крымские пещеры вновь включились в кругооборот истории: начало христианской эры означало для них новую жизнь и новую интерпретацию.
Раннее христианство всей своей символикой связано с внутрискальными подземными сооружениями, или, как их называли, «криптами». Одно время бытовало мнение, что первохристиане селились в пустынных местностях, среди скал, скрываясь от преследователей. Но как можно скрываться у всех на виду, резонно возражали другие. Ведь любой мог прийти к ним просить исцеления и наставления. Дело в том, что неверно толковать уход из городов и селении как стремление прятаться. Это была «манифестация», внешняя форма проявления «ухода» от «прелестей» языческой мирской культуры; это было «погребение» для «мира» и возрождение — в самом чреве Земли — для новой жизни. Традиционная символика пещеры органично выражала эти состояния.
Метафора смерти и возрождения широко использовала образы из жизни растений. Известное речение Иисусово — «Если зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода» — подробно развивает апостол Павел. Воскресение из мертвых было самой волнующей тайной для первохристиан. Павел также поясняет это на образах из жизни растений. Повторив слова Иисуса: «то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет», он продолжает: «И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или какое другое; но Бог дает ему тело, как хочет, и каждому семени свое тело… Так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное… Но то скажу вам, братия, что плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления. Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся».
Обновление святых мест в Крыму, предпринятое в середине XIX в. архиепископом Иннокентием, вновь обратило взоры к «подвигу пещерничества», с которого некогда начиналось христианство и на Руси — достаточно вспомнить преподобных Антония и Феодосия Печерских. «Наши горы Таврические, — писал архиепископ Иннокентий, — представляют редкую и совершенную удобность к иноческому подвижничеству. Если отшельников на Афоне привлекают горы подоблачные, безмолвие и удаление мятежа человеческого совершенное, близость моря беспредельного, благословенное обилие плодов земли, то всем этим, в таком же совершенстве, ущедрена от Господа и наша Таврида. Если Афон изобилует священными памятниками, то и русский Афон — Таврида не уступает в этом Афону греческому».
В первые века христианства каменоломни близ Инкермана служили местом ссылки христиан. С ним традиция связывает имена папы Климента, папы Мартина и неизвестного святого по имени Симеон. Были и другие — об одних остались глухие упоминания, другие безвестны — возможно, до поры, до времени.