Оксана
Оксана, Оксаночка, ох и хороша дивчина. Что и говорить, хороша! Много слов красота не требует. И так видно…
Гей-гей, Оксана, Оксаночка, статная, сильная. Никто не мог сказать, что видел хоть раз слезы на глазах Оксаны. Слезы — это для слабеньких.
Черноусые казаки не вдруг заговаривали с ней. Не то чтобы побаивались, но были осторожны, Куда девался металл в голосе казаков. Голос становился вкрадчивым, ласковым.
В жаркий день в селе тишина. Каждый прохлады ищет, от жары прячется. А Оксана коромысло несёт с холстами — белить на реку.
Гей-гей, Оксана, Оксаночка, если бы знала ты, если бы ведала — в ту пору не пошла бы на реку холсты белить. Не пошла бы, если б знала, что беда надвигается из степи далекой.
Налетела на село орда крымская. Поднялся стон и плач…
Схватили татары Оксану, связали сыромятным ремнем руки, набросили петлю на шею и потащили за собой.
Впереди пути-дороги страшные, выжженные села, кровавые тропы. Назад оглянешься — горят хаты, горит счастье человеческое, горит честь девичья — все горит. Только одни мельницы машут своими крыльями, будто прощаются. Скрипят телеги, везут в чужие земли пленников, везут хлеб, потом взращенный.
Вот и Кафа. Большой двор, обнесенный высокой стеной, большие ворота, железом окованные. Ох, сколько людей пришло через эти ворога, сколько с грустью-тоской оглянулось, когда они со скрипом закрывались…
Стояла Оксана на невольничьем рынке, гордая и прекрасная в своём скорбном гневе. Такой красоты еще не было. Такой осанки еще никто не видывал.
Вот и продана Оксана. Повезли её в город — грязный, тесный, пыльный. Только в одном месте красовался пышный дворец. В нем жил хан.
Привели Оксану во дворец и оставили в комнате, где было много женщин.
Не трогали евнухи пока Оксану, не вели к хану. Ждали, что ослабнет духом. «Будем кормить сладко, одевать красно, сломится, не таких ломал гарем», — думали.
Шли дни — тоскливые, серые, один на другой похожие. Чем заняться Оксане, привыкшей к широким степным просторам, к яркому солнцу? Сколько было дарено ей природой, жизнью, только теперь оценила она по-настоящему. И милое сердцу родное село, и тихие вербы, чистые воды и ясные зори, девичий смех и задушевные песни…
А Павло! Где ты, мой горицвет, казак мой?
Пусть люди не могли сказать, где я: кто убит, кто в плену. Но неужели сердце казачье, неужели оно молчит, не говорит тебе ничего? Приди, освободи из злой неволюшки…
Все бывает на земле, все случается. Привели как-то в гарем женщину — старую, сердитую, рослую — с товарами заморскими. Там и пряжа тонкая, шелка мягкие, там и кружева, каких еще глаза не видели, там и парча тонкая, как дуновение ветра, чадра черная, желтая, синяя. Ох, какое женское сердце устоит!
Старуха товары раскладывает да все на Оксану поглядывает. Сквозь чадру лица её не видать, только глаза светятся.
Посмотрела в эти глаза Оксана — и замерла. Павло! Вот сейчас или смерть обоим или волюшка…
Распродав все товары, торговка кивнула Оксане: иди, мол, девушка, за мной, дам тебе самое заветное. Зашли они за высокий тополь, и евнухи впервые услышали, как засмеялась пленница. «Наконец, думают, опаяло сердце у этой каменной, — нам легче будет».
Кряхтя и охая, взяла старуха корзину на плечо, прикрыв старым платком, потихоньку поплелась на улицу.
С гиком, с криком по пустому переулку промчались всадники. Трое от них отделились, Татары… но речь родная, ласковая, мягкая.
Гей-гей, Оксана, Оксаночка. Вот и она на коне. Выпрямившись в могучий рост, вскочил на коня Павло — и помчались. Оксана в середине, всадники окружили её плотным кольцом, скачут быстро-быстро.
Вынесла всех сила молодецкая, удаль богатырская. Вынесли всех верные кони казачьи. Вот уже родные бескрайние степи, вот чистые воды и ясные зори…
Далеко позади остались высокие стены ханского дворца, свирепая стража, неумолимый гнев хана. Все это, даже самую смерть, победила любовь крепкая, любовь верная, дружба казацкая.